Женская сила через поколения: отрывок из книги «Девичья фамилия»

Патриция, Лавиния и Маринелла наследуют не только черты характера бабушки и матери, но и семейные травмы. Их путь к свободе лежит через переосмысление опыта предыдущих поколений. Итальянские критики сравнивают роман с книгой «Сто лет одиночества» Маркеса и прозой Наталии Гинзбург — это хроника женской солидарности, где сохранение девичьей фамилии становится символом обретения собственного голоса.

На следующий день после ухода Нандо Сельма услышала, как мать включила радио, оставшееся от Себастьяно Кваранты; она, всегда ненавидевшая эту штуковину, теперь не приступала к работе, не прослушав новости и не убедившись, что на горизонте нет никакой войны, кроме той, которая только что закончилась. Радио стало звучать в харчевне постоянно — чаще, чем когда отец впервые принес его домой. Роза внимательно слушала его, пока чистила бобы. Сначала она то и дело воздевала к небесам выпачканные мукой руки:

— И на кой мне все это знать? Никогда не знала и знать не хочу.

Однако весной 1946 года, когда радио проработало уже почти год, она не только убедилась сама, но и пошла убеждать всех остальных женщин в деревне, что раз они могут голосовать, то должны проголосовать не за короля, а за республику. Ведь «республика» значит «общее дело», там у всех одинаковые права, независимо от того, мужчиной или женщиной ты родился. Потому‑то она, да и все остальные женщины теперь могут голосовать наравне с мужчинами — и с богатыми.

Сельме нравился пыл Розы: пусть лучше увлекается политикой, чем таскает дочь по всем четырем деревням, заставляя готовить мази и перевязывать раны. К тому же, выступая в защиту республики, мать меньше сердилась, и бывало даже, что она целыми днями не вспоминала о Фернандо, войне и Себастьяно Кваранте.

И вот однажды утром, в начале лета, Роза разбудила Сельму так спешно, что чуть не вытряхнула из постели.

— Мама, нам тоже нужно принарядиться? Или только тебе, раз это ты голосуешь? — спросила Сельма.

Роза оделась в зеленое платье, целая пригоршня шпилек удерживала у нее на голове шляпку, которую Сельма никогда прежде не видела. На ногах — черно-белые туфли на каблуках, губы накрашены помадой — розово-лиловой, как цветок цикламена. И стала похожей на новенькую хрустящую банкноту, очень красивой.

— Пошли же, идем.

Полная радости, Роза одела Сельму в праздничное платье — воскресное, голубое в белый горох, которое к этому времени стало ей маловато и туго натягивалось на груди. Потом расчесала дочери волосы и заплела косички. Донато она тоже попросила надеть хороший костюм и поторапливаться, и сын в очередной раз зафыркал:

— Ты идешь голосовать, мама, а не на пасхальную мессу.

Шагнув за порог, Сельма сразу почувствовала праздничный дух. Оркестр на площади настраивал инструменты, звенели колокола, словно вторя ритму их шагов. В этот день была месса, но время созывать верующих в церковь еще не пришло: удары колокола должны были напомнить жителям Сан-­­Ремо, что в ратуше они могут проголосовать за короля или за республику.

Перед входом в ратушу развевался самый большой триколор, который Сельма когда‑либо видела, а за столом, заваленным листовками, сидели два чиновника и рассказывали, что можно и что нельзя делать на избирательном участке. Уже собралась очередь. С каждым шагом Роза все больше выпячивала грудь и все выше задирала подбородок, так что шляпка непременно свалилась бы на землю, если бы не шпильки. Она единственная оделась так элегантно, и Сельма сразу это заметила, как и то, что не только ее мать — все женщины выглядели взволнованными предстоящим голосованием. В иной день они бы наверняка принялись болтать о детях и мужьях или о том, как их прихватил ревматизм после стирки в ручье, а сейчас, как и Роза, стояли очень прямо, сжимая в руках документы, подтверждавшие их право голосовать. Время от времени они обменивались вежливыми кивками, и только. Они не хотели выглядеть не к месту, боялись сказать лишнее слово или сделать лишний шаг; женщины, которые на глазах у Сельмы орали во всю мощь легких, чтобы заставить своих непослушных детей слезть с дерева, или, стоя посреди улицы, бормотали проклятия в адрес войны и всех мужчин, вместе взятых, теперь двигались организованно и молча, словно улитки на обочине.

Прошло около часа, прежде чем подошла их очередь. Пока они ждали, Сельма разглядывала собравшихся людей и читала плакаты, расставленные на столах, поэтому время пролетело быстро.

Перед триколором маршал карабинеров вежливо поприветствовал Розу и спросил, здоров ли ее сын-военный.

— Слава Богу, Фернандо в полном здравии.

Потом мать добавила, что он вскоре вернется домой, поскольку ему как главе семейства положен сокращенный срок службы.

Мэр Томмазо Серрано указал на Сельму:

— Девчушка пусть подождет снаружи, донна Роза.

Роза сказала Сельме дождаться ее у дверей в ратушу. Однако, когда женщина уже собиралась войти в кабинку, мэр снова остановил ее, почтительно выставив перед собой обе ладони, но не слишком грубо, чтобы ей не пришло в голову возмутиться.

— Не я устанавливаю правила, донна Роза. — Он достал носовой платок из внутреннего кармана своего хлопкового пиджака, который носил расстегнутым, потому что тот едва сходился на животе, и протянул Розе. — В кабинку для голосования нужно входить без помады.

На мгновение Роза утратила свое ледяное спокойствие.

— Это еще почему?

Маршал Конте, который умел объяснять куда лучше, чем мэр, сказал, что, поскольку бюллетень, как и почтовый конверт, нужно заклеивать слюной, важно, чтобы на нем не осталось никаких опознавательных знаков, не говоря уже о следах губной помады, показывающих, что голос внутри конверта принадлежит не избирателю, а избирательнице.

— Заклеивая конверт, вы можете, сами того не желая, испачкать его помадой: в таком случае, синьора, ваш голос будет недействительным.

Сельма смотрела, как мать стирает помаду — собственным платком, а не тем, который предложил ей мэр.

— Взяли бы лучше помаду с собой, донна Роза, и навели бы красоту сразу после голосования.

2 июня 1946 года Сельма Кваранта наблюдала, как ее мать перешагнула порог избирательного участка в ратуше деревни Сан-­Ремо-а-­Кастеллаццо: без помады, в красивом платье и с влажными ладонями, она отдала свой голос за итальянскую республику. Покинув избирательный участок, она вежливо попрощалась с карабинерами, мэром и жителями деревни, стоявшими в очереди позади нее, взяла дочь за руку и пошла к церкви, где у деревянной двери ее ждал Донато. Поскольку теперь ей казалось, что снова накрасить губы — значит пойти на поводу у мэра, Роза вложила маленький черный тюбик в руку Сельмы.

— Оставь себе, дарю.

Спустя годы Сельма накрасит губы той же помадой, когда впервые пойдет голосовать. Однако ее, в отличие от матери, никто не попросит эту помаду стереть.