Борьба за свободу на грани жизни и смерти: отрывок из книги «Площадь Тяньаньмэнь»

«Слова стали моей территорией свободы, среди них я чувствовала себя легкой, как воздух, и недосягаемой, как вершины гор», — признается Лай, для которой литература становится первым шагом к внутреннему освобождению.

Кульминацией романа становятся студенческие протесты на площади Тяньаньмэнь, где переплетаются дружба, первая любовь и мечты о свободе. Автор с потрясающей честностью передает эмоциональный подъем того времени: «Страх, который я испытывала буквально каждый день, смыло потоком солидарности и сопереживания — ведь все мы были молодыми людьми, не имевшими почти никакой власти и готовыми рискнуть всем». Эти строки позволяют нам почувствовать не только личную историю, но и коллективный опыт поколения, осмелившегося бросить вызов системе.

За романом стоит реальная судьба: Лай Вень (псевдоним писательницы) родилась в Пекине в 1970 году и покинула Китай после событий 1989 года. Сегодня она живет в Великобритании с семьей, но продолжает осмыслять пережитое через литературу. Неудивительно, что книга уже вошла в лонг-лист премии Authors' Club Best First Novel 2025 и шорт-лист премии British Book 2025 года. «Площадь Тяньаньмэнь» — это не просто роман о прошлом, а важное напоминание о том, что стремление к свободе и справедливости никогда не теряет своей актуальности.

Бабушка улыбнулась, мягко, меланхолично — морщины у нее на лбу превратились в овраги, глубоко врезавшиеся в кожу. Взрослея, я все чаще думала про старение — как и все. Я пришла к выводу, что старость — это отклонение сродни болезни, человек от этого делается слабым, неполноценным. Но я никогда не прикладывала эти мысли к своей бабушке. Ее руки с венами, похожими на виноградные лозы, сетка морщинок на лбу, мягкая дряблая складка живота, неподвижность артритных плеч, ее древние глаза, в которых плескалась вечность, — для меня все это было не отклонением, а признаком неизменности. Неизменной силы, какой обладает старое корявое дерево, которое, противостоя ветру и непогоде, продолжает цепко держаться корнями за почву.

И действительно: папа работал, мама бегала по делам и по магазинам, мы с братом каждый день уходили в школу, а вот бабушка будто бы вросла в квартиру. И мне необходимо было вдыхать ее присутствие — исходивший от нее густой запах масла для кожи, — потому что он приносил умиротворение. Бабушка бывала язвительной — язычок у нее был острый, папе от нее доставалось по первое число, а маму ее слова могли заставить пойти пятнами и выскочить из комнаты. Но хотя, раззадорившись, бабушка иногда больно шлепала меня по запястьям, в целом к нам с Цяо она относилась с ласковым приятием. Сейчас, однако, вид у нее был серьезный; задумчиво поглаживая волоски, росшие на подбородке, она заговорила.

— Ты хорошо помнишь дедушку?

Я сразу разволновалась. Не хотелось вызвать у бабушки неудовольствие. — Я... я... помню, как начался его шоулин*. Цяо тогда еще не родился. И они... то есть он... его положили... в большой комнате, — закончила я с запинкой.

Никогда нельзя было сказать заранее, посветлеет бабулино лицо или потемнеет. Но на сей раз на нем не мелькнуло ни тени. Вместо этого слабая улыбка. И доверительная искорка в глазах.

— Он был старым козлом.

Рот у меня, видимо, раскрылся сам собой, ведь я никогда не слышала подобного описания своего дедушки. Но бабушка лишь плутовато ухмыльнулась.

— Нужно, чтобы ты, маленькая, поняла одну вещь... то, какие до этого были времена. Думаешь, мы с твоим дедушкой встретились, полюбили друг друга, а потом жили долго и счастливо? Как в этих твоих сказках? Да не было ничего подобного. Мои родители сговорились с его родителями. Нас пообещали друг другу задолго до того, как мы познакомились. А потом, похоже, все про это забыли. Я осталась в деревне. Дедушка твой уехал в Пекин. Учился на железнодорожного инженера. Наверное, уже нашел себе к этому времени девушку — современную, а не с изувеченными ногами.

Я зачарованно слушала.

— А что было потом?

— В 1937 году началась война с Японией. Японцы наступали стремительно, безжалостно, через деревни проходили очень быстро. Творили страшные вещи. Их солдаты с деревенскими не церемонились. Было решено, что девушка вроде меня — а мне тогда было шестнадцать — никуда уже не будет годна после того, как через ее деревню пройдут солдаты!

Меня ее слова озадачили.

— А почему ты никуда не будешь годна из-за каких-то ужасных солдат? Для меня ты на всё годна, по-по. Я тебя не променяю даже на двести «Драконьих бород»! (Конфеты «Драконья борода» мы, дети, ценили больше всех остальных, хотя купить их вдоволь никогда не позволяли средства.)

Бабушка посмотрела на меня — ее темные глаза сияли, точно река ночью. Заговорила еще тише.

— Тогда времена были другие.

Я поняла, что она просто хочет от меня отвязаться, что это никакой не ответ, попыталась на нее надавить, но она подняла руку.

— В определенном смысле, эта война сыграла мне на руку. Потому что родители отправили меня в Пекин к твоему дедушке. Если бы не отправили, ты никогда бы не родилась!

Она протянула руку и покрутила мне нос пальцами; иногда она так делала. Было немножко больно, но я все равно начинала хихикать. Но сейчас я была слишком захвачена ее рассказом.

— А дедушка не знал о твоем приезде? Бабушка сокрушенно усмехнулась.

— Не знал. Меня посадили на мула, распихали по карманам какие-то драгоценности, сказали, что я должна прийти к нему домой, вложить золото ему в руку и потребовать, чтобы он выполнил родительское обещание. Взял меня в жены. Надо сказать, что, когда я к нему явилась, он сильно побледнел.

— А драгоценности взял? Бабуля нахмурилась.

— Нет, меня в дороге остановили какие-то бандиты. И ограбили — якобы за право «свободного проезда». Но до места я так или иначе добралась. До самого Пекина. А для деревенской девчонки моих лет в те времена Пекин был настоящим краем света.

— Но если ты приехала без драгоценностей...

— Дед твой был старым козлом. Но козлом порядочным, пускай угрюмым и дурковатым. Он с самого начала дал понять, что я ему не нравлюсь. И он совершенно не рад, что меня ему навязали, точно какую-то скотину, купленную на рынке. Однако родительское обещание выполнил. Бросил учебу. Мы поженились.

— И жили долго и счастливо?

Бабушка хмыкнула.

— Что-то в моем рассказе навело тебя на эту мысль?

Я покраснела. С одной стороны, здорово, когда взрослый человек откровенно говорит с тобой про такие вещи. С другой, при разговорах с бабушкой я часто не понимала, что и думать.

— Не было никакого «долго и счастливо». Хотя «долго» как раз было. Я — упрямая как ослица. Твой дедушка — угрюмый, неразговорчивый. Он наверняка мечтал совсем о другом будущем. Мне в нем не было места. Но мне он ни разу об этом не сказал. Мы совсем не нравились друг другу. Однако постепенно притерлись. Он сидел вон в том кресле, прямо здесь. Раскачивался взад-вперед. Курил трубку. Редко открывал рот. Когда совсем состарился, только мне разрешал стричь ему волосы. Я постоянно бурчала, велела ему не вертеться. Но... под конец... мне даже вроде как стало нравиться.

Вряд ли я когда видела бабушку расчувствовавшейся, с затуманенным взором. Это «вроде как стало нравиться» было чуть ли не пределом ее эмоциональности, причем даже эти слова относились к человеку, которого она не слишком любила. Но было во всем этом что-то еще. Я это сообразила, хотя и была маленькой.

— Ну, — начала я робко, — а что ты скажешь про Пекинскую детскую больницу? Про мертвых детей? Бабушка вынырнула из грез и снова увидела меня, в настоящем.

— Дедушка твой мне не очень нравился, да и сам он не всегда был со мной ласков. Но мы притерлись. И когда он умер... все стало... иначе. Иногда, в годы после его ухода... Ночь, окно открыто. Я сплю. Очень жарко, никакого ветра, а его кресло-качалка слегка шевелится...

Я посмотрела на кресло. Видимо, на лице у меня отразился ужас, хуже того — я инстинктивно отшатнулась. Бабушка хмыкнула. Протянула свою кожистую руку, положила мне на предплечье. Я чувствовала тепло, ток крови под кожей; мне будто бы передалась часть бабушкиного духа, она заставила тревогу разжать свои когти.

— Я пытаюсь тебе сказать, маленькая, что я не чувствовала страха. Я смотрела сны — видела лица людей, живших много веков назад, видела отражения своих прежних обличий, они говорили мне безмолвные речи, и я ощущала... смятение и... одиночество. А потом просыпалась в этой комнате. И ощущала, что твой дедушка рядом, со мной. Он угрюмо молчал — этим противный старый козел обычно и занимался. И мне становилось... не так одиноко. Я ощущала его присутствие.

Бабушка прижала иссохшую костистую руку к сердцу. Коротким неуверенным жестом. Но во мне этот жест пробудил чувства, которые я по возрасту еще не могла понять. На короткое время все детские вопросы, толкавшиеся у меня в голове, умолкли.

Бабуля посмотрела на меня.

— Я не знаю, правду тебе сказал твой друг или нет. Но не надо бояться смерти. Ты умрешь еще очень нескоро.

И Цяо тоже очень нескоро умрет. И твои мама с папой. Да, и твое время придет, но помни: смерть — не конец. Ты останешься здесь. Может, в виде дыма, плывущего по небу. Или качания кресла вперед-назад — рядом с кроватью того, кого ты когда-то знала.

Бабушка говорила совершенно невозмутимо. И мне стало легче. Настолько, что я даже не обратила внимания на то, что она посулила долгую жизнь мне, моему братишке, нашим родителям, но не самой себе. Как оно часто бывает в жизни, истинное значение чужих слов открывается лишь много лет спустя, когда тот, кто их произнес, уже ускользнул в прошлое.

* Шоулин — бдение у гроба.